Польские коммунисты и национальный вопрос

 

История польского коммунизма началась еще в конце XIX века, когда отучившийся в Петербурге Людвиг Ворынский совместно с несколькими друзьями в 1882 году основал первую рабочую партию, - Социал-революционную Партию, - снабдив её типичной для той эпохи эклектичной программой, сочетающей марксистские постулаты об интернационализме и ликвидации частной собственности с элементами анархизма и народничества, навеянными популярным тогда русским народовольчеством.

Развиваясь под существенным влиянием как русских радикалов, так и немецкой социал-демократии, польское рабочее движение к 90-м годам XIX века, достигнув некоторой зрелости, пережило исторический раскол, который будет сказываться еще очень долго.

Инициировали этот раскол еще в 80-х дискуссии между Ворынским, Казимиром Длуски и Болеславом Лимановским по вопросу о видении перспектив будущей независимой Польши. Именно тогда впервые произошло столкновение между социалистами-интернационалистами и социалистами-патриотами. В 90-х вопрос о соотношении патриотизма/национализма и социализма станет главным яблоком раздора между образованной в 1892 году Польской Социалистической Партией (ППС) и возникшей годом позже Социал-демократией Королевства Польского.

ППС, под влиянием своего главного идеолога Казимира Келлес-Крауза, держась социалистического идеала, выдвигала на первое место борьбу за освобождение от колониального гнета и объединение всех исторических польских земель, что должно было стать базисом для дальнейшего движения к социализму.

СДКП (с 1899 - Социал-демократия Королевства Польского и Литвы) под влиянием марксистского экономического анализа незабвенной Розы Люксембург, напротив, наотрез отказывалась говорить о важности борьбы за независимость, воспринимая национализм в любом виде как один из самых опасных проявлений ревизионизма в революционно-социалистическом движении. 

“Пролетариат не имеет родины”, “в классовом обществе нации как политического целого не существует”, “борьба за независимость противоречит классовой борьбе за социализм” - эти и подобные аргументы Люксембург стали путеводной звездой для СДКПиЛ, фанатично преследовавшей любые проявления “социал-патриотизма” в собственных рядах.

Понятное дело, уже на этом этапе идейная принципиальность давала свои результаты: если ППС быстро стала крупной и влиятельной политической партией, то интернационалистская СДКПиЛ по существу представляла собой небольшую группу непримиримых, особым авторитетом в “глубинном народе” не пользующейся.

Радикальность СДКПиЛ смутила даже РСДРП, которая в 1903 году осуществила первую попытку объединения с польско-литовскими товарищами, завершившуюся неудачно именно из-за позиции по национальному вопросу.

Потому что даже Ленин, лидер крайне левого крыла русских социал-демократов, и тот, по мнению СДКПиЛ впал в ересь ревизионизма, когда в статье “Национальный вопрос в нашей программе” упомянул, что хотя русские с/д не поддерживают безусловного требования о независимости угнетенных народов (в отличие от эсеров, толковавших о федерализации России), но для польского пролетариата может быть сделано исключение, хотя и крайне маловероятно, что польский рабочий класс этой потенциальной возможностью следования принципам свободной и независимой Польской республики воспользуется. В любом случае главное, чтобы лозунги о независимости “не развращали пролетарское сознание, не затемняли классовой борьбы, не обольщали рабочий класс буржуазно-демократическими фразами”. Однако даже этот компромиссный вариант СДКПиЛ не устраивал, потому что в целом постановка вопроса о самоопределении в каком бы то ни было виде воспринималась как капитуляция.

Характерно, что подобные взгляды впоследствии нашли почитателей и в самой большевистской партии. Естественно, в наибольшей мере они были распространены среди тех членов СДКПиЛ (Дзержинский, Радек, Уншлихт и т.д.), которые на момент Февральской революции находились в России и затем вошли в состав РКПб. Но и за пределами этой группы “люксембургианский” радикализм проявлялся, например, на Украине, где такие партийные товарищи как Пятаков или Раковский очень враждебно (по крайней мере, поначалу) воспринимали всякое заигрывание с “украинством” (левым украинским национализмом), этой “кулацко-мелкобуржуазной идеологией”. Собственно, в рукописи о русской революции, посмертно изданной в 1922, Люксембург и сама прошлась по “фальшивому” и ничтожному украинскому национализму, который Ленин со своим “правом на самоопределение” якобы превратил в политический фактор.

Возвращаясь к СДКПиЛ, нужно сказать, что отрицание даже теоретической возможности национального самоопределения для поляков сохранится в дискурсе польских коммунистов вплоть до 1923 года, когда Коммунистическая Рабочая Партия Польши наконец адаптирует этот принцип в своей программе и признает, устами теоретика КРПП Адольфа Варского, что непримиримый польский подход к разрешению национального вопроса (т.е. отрицание даже формального признания прав на самоопределение) был неверен, а прагматичный Ленин, - который никогда не упускал возможности покритиковать упрямых поляков, - был прав.

Но это признание произошло слишком поздно, потому что в момент революционного подъёма в самой Польше осенью 1918 года, когда все польское общество было объято стремлением к долгожданному восстановлению независимости, СДКПиЛ публично заявила о том, что “люди, призывающие к независимости, являются врагами рабочего класса”. 16 декабря того же года тезис об отрицании независимости польского государства будет так же утвержден на первом организационном съезде КРПП.

Естественно такая принципиальность не могла иметь никакого другого результата кроме быстрой потери того влияния, которое не очень многочисленные польские коммунисты (на начало 1919 года - около 8 тысяч членов) сумели приобрести в т.н. “советском движении” 1918-19 гг. 

Воинственные прокламации, бросающие вызов “мошенникам независимости и демократии”, закономерно использовались социалистами-патриотами из ППС для ликвидации влияния коммунистов в созданных по их же инициативе рабочих и крестьянских советах. Которые уже к началу 1919 года, так и не превратившись в органы параллельной власти, начали деградировать и были окончательно ликвидированы республиканским правительством в июле 1919. Чему так же немало способствовали широкие социальные реформы, проведенные социалистами Дашиньским и Морачевским, содействовавшие успокоению и городского и, особенно, крестьянского общества.

Призыв коммунистов к бойкоту выборов в Законодательный сейм 26 января 1919, направленный на демонстрацию нелегитимности “фальшивой республики”, провалился полностью, продемонстрировав лишь незначительное влияние КРПП в обществе. 

Политическая несгибаемость польских коммунистов дошла до абсурда, потому что, отказываясь от признания Польской республики, КРПП демонстративно не выполнила никаких регистрационных бюрократических формальностей и с марта 1919 года де-факто превратилась в нелегальную партию, что очень помогло правительству в борьбе с остатками прокоммунистического “советского движения”.

Но настоящей катастрофой для польских коммунистов стала советско-польская война, а вернее - контрнаступление советских войск, начавшееся в июле 1920 года с переходом РККА т.н. “линии Керзона”.

К тому моменту сами польские коммунисты (те, что находились в Польше) уже вполне осознавали свою слабость и ничтожное общественное влияние, высказав через отправленных в апреле 1920 года в Советскую Россию делегатов мысль о том, что вступление Красной Армии на территорию Польши “вызовет бурю национализма, который охватит не только буржуазию и крестьянство, но и значительную часть рабочего класса, отравляя его идеей защиты отечества от московитов”. 

О том же самом на заседании ЦИК заграничных групп КРПП в Минске в июле 1920 вещал прибывший из Польши Юлиан Мархлевский, который, с одной стороны, был готов вести переговоры с представителями Второй Республики, а с другой - отчаянно выступал против идеи привнесения революции в Польшу на штыках Красной Армии: 

“Коммунистическая система не может быть навязана силой оружия против стремления народа. Вступление Красной Армии в Польшу будет гибелью для польского коммунизма”.

Однако все эти доводы никаким образом не повлияли на осевших в Советской России поляков во главе с Дзержинским, Уншлихтом, Лещинским и т.п. товарищами, провозгласившими себя “заграничным центром КРПП”, фактически никак не связанным с движением в самой Польше. Их радикализм, вера в скорую мировую революцию и убеждение в готовности польского рабочего класса поддержать интернациональное дело социального освобождения вопреки “национальным интересам” были незыблемы. И именно они своей молодецкой удалью и революционным энтузиазмом поддерживали уверенность большевистской верхушки в успехе военного похода в Европу “по трупу Белой Польши”. К тому моменту и самого Ленина обуяло чрезвычайное “наполеоновское” возбуждение, демонстрацией которого является телеграмма 23 июля в адрес Сталина о том что “положение в Коминтерне превосходное” и следует тотчас же рассмотреть вопрос о поощрении революции в Италии, Венгрии, Чехии и Румынии.

Подводя итоги дискуссии в Минске Мархлевский писал своей жене, что “радикализм и революционная натура этих тупиц могут причинить нам еще много неприятностей”.

Так оно в общем-то и случилось. Еще в конце апреля 1920 года КРПП, дисциплинированно подчиняясь московским директивам, на своей I Конференции приняла резолюцию об обязанности ведения пропаганды в пользу наступающей Советской России, которой “угрожает покушение со стороны польского империализма”. Но если в 1919 году, на фоне польского наступления на Украину, коммунистам еще кое-как удавалось проводить свою линию в помощь обороняющимся русским с призывами к прекращению войны (некоторые результаты были достигнуты Агитационным отделом армии), то после контрнаступления Красной Армии, КРПП фактически впала в состояние паралича: отчасти из-за арестов, отчасти потому, что польское общество обуяла предсказанная буря “оборонительного национализма”. Который достиг пика после поражения РККА под Варшавой в начале августа 1920.

Не обошла стороной эпидемия польского патриотизма и рабочий класс, который именно в этот момент попал под тотальное влияние ППС, которая очень удачно в своих многочисленных воззваниях совмещала революционную и даже классовую риторику с призывами к защите родины и откровенной русофобией, настаивая на полном разгроме Красной Армии, вооруженной руки советского правительства, которое “хочет завоевать расположение русской буржуазии блеском восстановления колониальной России в еще более широких границах, чем при царе Николае II”.

Доходило до того, что многочисленные добровольческие рабочие батальоны ППС шли на восточный фронт для отпора большевикам под пение “Интернационала” и красными знаменами. В то время как на призывы  Тухачевского и Каменева к созданию Польской Красной Армии откликнулось лишь 176 человек (советская пропаганда на польском языке во время контрнаступления вообще была откровенно слаба и неэффективна).

Изоляция КРПП, как впрочем и созданного в обозе наступающей РККА марионеточного Польревкома в самом польском обществе (исключая национальные меньшинства Востока - украинцев, белорусов и евреев) была практически полной.

Революция в Польше не удалась, польский коммунизм фактически был оттеснен на долгие годы в маргинальное поле волной спровоцированной самой Советской Россией русофобии и национализма, но самое главное, что верхушка большевистской партии во главе с Лениным, хотя и вынужденная походя признать очевидный провал польской авантюры, склонна была  игнорировать националистический фактор в деле победы Второй Польской Республики. 

Говорилось об ошибках в сельской политике, о недостаточной связи между КРПП и Польревкомом (который вообще был создан вопреки мнению коммунистов, находившихся в самой Польше) и т.п. факторах, но большевики не признавали то, что атака на Польшу сама по себе спровоцировала предсказанный заранее и вообще не бравшийся в расчет подъем патриотизма поляков, похоронивший планы создания “революционного коридора” в Германию.