"Курс Шлагетера" немецких коммунистов

 

11 января у нас годовщина ввода франко-бельгийских войск на территорию Рурской области в 1923 году. Сделано это было во имя принуждения проигравшей в Первой мировой войне Германии к выплате репараций, хотя французы конечно же имели и далеко идущие планы по долгосрочной оккупации этого важного промышленного региона.

Франко-бельгийский акт агрессии вызвал резкий подъём “оборонительного” немецкого национализма. Сложилась парадоксальная ситуация: призыв рейхсканцлера Вильгельма Куно к “пассивному сопротивлению” (ничего другого слабая Германия не могла сделать) был поддержан не только профсоюзами Рурской области, объявившими массовые забастовки, но и крупными немецкими предпринимателями, продолжавшими платить зарплаты бастующим ради “патриотического единства”. В целом, именно этот запуск в экономику не обеспеченных реальным трудом денег и стал тем последним фактором, который преобразовал инфляцию в знаменитую веймарскую гиперинфляцию, превратившую “бумажную марку” просто в резаную бумагу.

Немецкие коммунисты, как водится, прозевали этот подъём массового энтузиазма населения и, опомнившись,  принялись действовать согласно традиционной коммунистической линии - т.е. начали выпускать громкие воззвания к антибуржуазной революции и захвату фабрик рабочими, которые, однако, особенного отклика на местах не получили.

Зато огромный импульс к развитию получило националистическое реваншистское движение, поднявшее на знамя лозунги защиты родины от оккупантов и “освобождения” Германии от ярма “версальского позора”. Не только широкие слои разоряющегося “среднего класса”, но и множество рабочих поддержали “право-революционные” лозунги, присоединяясь к саботажу и вооруженным вылазкам против французов.

Для немецких коммунистов все это было неожиданным, потому что доселе крайне правых (“фашистов” в левой риторике) воспринимали исключительно как единый силовой блок охраны старого порядка, как реакцию на подъём “пролетарской революции”. Теперь же, безо всякой пролетарской угрозы, ультраправые выдвигали лозунги радикальной “национальной революции”, призывали к борьбе с бесхребетным правительством и обновлению страны, что очень смущало коммунистов, не понимавших как действовать в этих новых обстоятельствах.

Выход из ситуации нашли, как обычно, в Москве. Здесь признанным специалистом по Германии считался Карл Радек. И этот Радек на расширенном заседании Исполнительного Комитета Коминтерна 20 июня 1923 года разразился речью “Лео Шлагетер, бредущий в ничто”. Шлагетер был членом ультраправого фрайкора, расстрелянным 20 мая 1923 французами за свои саботажные акции в Руре. Очень быстро вокруг этого “мученика национальной революции” был возведен грандиозный культ.

Радек, осознавая неспособность коммунистов противостоять колоссальному росту агрессивного национализма, призвал тактически использовать этот национализм в интересах “пролетарской революции”. Т.е., отдавая дань уважения сражающимся с французами ультраправым, Радек желал, чтобы коммунисты пробили путь к их сердцам, показав что только “пролетарская революция” будет способна исполнить их мечты об обновлении государства и возрождении германской нации. Сейчас, мол, все эти люди, идущие на смерть ради “спекулянтов, железных и угольных магнатов”, “бредут в ничто”, а должны идти в светлое будущее под руководством коммунистов.

Само по себе изменение отношения к ультраправым удивительно тем, что еще недавно, - буквально в 1919 году, - именно Радек громче всех разносил “национал-большевистскую тактику”, которую пытались навязать КПГ левые радикалы Лауфенберг и Вольфхайм (авторы самого термина “национал-большевизм”), исключенные, в конце-концов, из партии за своё стремление к построению коалиции с “милитаристскими кругами буржуазии” под видом борьбы за “национальное освобождение” Германии.

Теперь же, на фоне массовой националистической истерии и активного ухода низших секторов “среднего класса” вправо, Радек резко развернул тактический курс на 180 градусов: отныне коммунистам предстояло конкурировать с правыми националистами на почве любви к великой германской родине и нации.

Речь Радека впоследствии была опубликована в партийной газете КПГ “Rote Fahne”, причем одновременно с этим в этом органе была предоставлена колонка для перепечатывания статей склонявшегося влево Эрнста цу Ревентлофа, - одного из основателей “Немецкой народной партии свободы”, - и титана националистической мысли Артура Мёллера ван ден Брука.

Любопытно, но этот “спущенный из Москвы” новый “курс Шлагетера” не вызвал особо мощного сопротивления в КПГ, которая в тот момент (и вплоть до навязанной из Москвы “большевизации” 1924-25 гг.) была расколота на множество левых и правых фракций, зачастую соперничавших друг с другом.

Больше того, “ультралевое” берлинское отделение КПГ, известное своей “классовой непримиримостью” и ранее резко выступавшее против всяких компромиссов с национализмом, “прославило” этот новый курс на всю страну, когда руководительница столичной секции Рут Фишер (еврейка) во время встречи со студентами-националистами 25 июля 1923 произнесла свою печально знаменитую фразу о том, что “те, кто выступают против еврейского капитала, уже являются классовыми борцами, пусть даже они не знают об этом”. А знаменитой эта фраза стала потому, что социал-демократическая газета “Vorwärts” спустя месяц опубликовала её в контексте статьи под названием “Рут Фишер - антисемитка”. Что, в общем-то, и спровоцировало первые внутренние дискуссии по поводу корректности сближения с национализмом, поскольку берлинские “ультралевые” ехидно указали на первые результаты новаторской тактики: “благодаря новой политике 12 фашистов было нейтрализовано, однако 3 тысячи наших рабочих присоединились к фашистам”.

С этой оппозицией ультралевых связана и история с Днем антифашизма. 29 июля 1923 года в Берлине должен был состояться некий День антифашизма, сопровождающийся демонстрациями и агитационной работой. Однако прусское МВД, оправдываясь “напряженной политической ситуацией”, запретило мероприятие. Негодующие столичные “ультралевые” отказались соблюдать запрет и на этот раз получили по шапке уже и от центрального руководства КПГ, озабоченного смягчением антифашистской риторики в условиях нового “курса Шлагетера”.

Тогда берлинская оппозиция использовала последнее средство - прямое обращение в Москву, где вопрос о проведении Дня антифашизма вызвал бурные споры, в ходе которых Карл Радек выступил самым энергичным противником мероприятия. Достучавшись наконец до Сталина и Зиновьева, Радек добился того, что ИККИ буквально за три дня до проведения нелегального торжества по телеграфу подтвердил запрет на проведение Дня антифашизма.

Что касается партийного большинства, то оно, за редким исключением, продолжало тянуть руку дружбы национал-социалистам, периодически устраивая совместные собрания-митинги, на которых партийные ораторы, - в стиле Рут Фишер, - одобряли ненависть нацистов к “еврейскому капиталу”, призывая не забывать и о родных капиталистах, которые, якобы, точно такие же паразиты, как и их еврейские коллеги. 

Попытки заигрывания коммунистов с низовым ультраправым электоратом весьма обеспокоили верхушку молодой НСДАП. Нацистская газета “Völkischer Beobachter” 14 августа даже предостерегала товарищей от влияния “этих новых соблазнителей”, которые, “под маской друзей родины и народного движения, скрывают национал-большевистское еврейское руководство”. 

Соответственно, попытки коммунистов использовать широко распространившийся в обществе национализм/реваншизм для того, чтобы расколоть националистическое движение или хотя бы оттянуть часть рабочих и средних слоёв в левую сторону, не имели особенного практического успеха. Поэтому “курс Шлагетера” уже в сентябре 1923 года, - по мере “рассасывания” Рурского конфликта, - был тихо списан в утиль, а КПГ приступила к новому надежному проекту - подготовке “всеобщего вооруженного восстания”, которое, впрочем, в октябре 1923 года так же потерпело сокрушительное поражение.

В следующий раз к “националистическому дискурсу” партия вернется в 1930 году в попытке предотвратить рост популярности НСДАП, ловко игравшей на социал-реваншистских настроениях широких слоёв немецкого народа. Но и в этот раз “левый антиимпериалистический национализм” не помог немецким коммунистам. И даже хуже: тактическая игра с националистической риторикой скорее способствовала перетеканию коммунистического электората к национал-социалистам, ибо для простого, неискушенного в политике человека, к 1932-33 годам между двумя этими лагерями, с одинаковой ненавистью проклинающими “версальское ярмо”, “предательскую веймарскую демократию магнатов” и “англо-французских плутократов-империалистов”, уже не было принципиальной разницы.